Воры обнаглели вконец: воруют всё подряд. Даже сторожей. В кармане одного из них вместе с початым презервативом и задроченной фотографией группы ВИА ГРА я обнаружил потертую записную книжку. В ней, среди каких-то телефонных номеров, координат (говорилось, что точных) местонахождения философского камня и банального способа приготовления в домашних условиях золота из олова, находились нижеследующие записки. На первый взгляд, записи эти совершенно разрозненны и никчёмны, как и их пьяный обладатель. Но со второго прочтения… впрочем, вполне возможно, я ошибаюсь, и они не представляют никакого интереса ни для кого, кроме вашего покорного слуги.

«- Почему в твоих рассказах всё неправильно?
- Откуда я знаю? Ты лучше спроси у Дали: почему у него слоны на таких длинных и тоненьких ножках?

День. Выходной. Собака редкой дворовой породы «метихо» с распространённым именем Жучка пожрала из китайского фарфора и, распушив хвост, слиняла на блядки. Даже собаки меня не любят. Сука! «Мы в ответе за тех, кого приручили», - сказал какой-то лётчик, и с ним трудно не согласится, но только как быть тому, у кого этот процесс наоборот? Скучно (зачёркнуто) тоскливо. Жду, когда придёт почётный потомственный водолаз Серафим Кузьмич Немногобородков – развеять мою печаль-тоску – с неоднозначной бутылочкой водки и цитатами из трудов Шопена или Шопенгауэра (я всё время их путаю).

А пока – чайковский. Разнообразия ради без сахара. На стенке висит картинка с голой бабой отфотошопенной – сиськи больше головы – и отрывной календарь за прошлый год. Ни один листик не оторван. Если кому он и был интересен, то только мухам. Вон как засрали. По календарю положено, чтоб под ногой моей хромою распевно хрустел снежок январский, но улица за небритым окном заляпана липким туманом а ля Тарковский. Ждёт своего зелёного рождественского света трамвай и синего – бомж подзаборный. Ни тому, ни другому ничего не светит, кроме призрачной надежды. Хотя, как знать? Рождество все же. Время, когда сбываются любые мечты… даже самые несбыточные…

…наша Таня громко плачет
уронила в лужу мячик.
К ней подходит мужчина средних лет, гладит Таню по голове, глядит на лужу – большая! – и, не зная ни страха, ни упрёка, спокойно ступает в эту иордань. Достаёт. Возвращает. Гладит по голове. И уходит. Через семь секунд мужчина вновь слышит, что наша Таня громко плачет. Он возвращается, подходит к ней, гладит по голове и спокойно ступает в лужу. Достаёт. Возвращает. Гладит по голове. И уходит. Через семь секунд мужчина вновь слышит, что наша Таня громко плачет. Он возвращается, гладит её по голове и спокойно ступает в лужу…
…после десятого манёвра с лужей, мячом и последующим плачем, мужчина средних лет подходит, глядит на лужу – там, в мутных волнах штормовых одиноко плавает мячик, – гладит девочку по голове, нежно берёт её на руки, добродушно улыбается, сажает рядом с мячом и, не зная ни страха, ни упрёка, уходит. Теперь уже навсегда.

Её руки, словно кошка с собакой. Волосы – стайкой проворных синиц. Глаза цвета американских денег. Груди почти нет, но зато неестественно выпирают ключицы. Её голос приятен, точно любимая виниловая пластинка с песочком из-под иглы. При этом сама она – двадцатипятилетний ребёнок, – как книга корешком внутрь – не разберёшь, пока не прочитаешь.
- Как зовут тебя?
- Таня.
Она принесла старые пожелтевшие фотографии. Глядя на, парящую над коричневой морской волною, жёлтую птицу, я спросил:
- Это Джонатан по имени Ливингстон?
- Нет. Это баклан.
- Да. Ты, как всегда, права. Все Джонатаны – бакланы. Такие, что дальше некуда.
Время незаметно. Мы пили чай со свежей малиной. Маленькая муха туда-сюда сновала. Сначала девочка пыталась её убить, но, прочитав на потолке название ненаписанной поэмы – «Гибель маленьких насекомых зимой», оставила свою затею. Таня. Я хотел подсадить её на джеф, но потом, подумав: "а зачем?", просто посадил её на хуй, дважды провернул – не заводится! – снял и закурил. Она села на пол, почухала за ухом, встала, вильнула хвостом, посмотрела на стол, уставленный снедью и, уронив на паркет слюну (рефлекс Павлова), вопросительно заглянула мне в глаза.
- Что, нагулялась, сучка? Небось, жрать хочешь? - я поставил перед ней миску с маринованными ананасами.
- Ты навсегда? - спросила она.
- Не понял.
- Ну, ты туда больше не вернёшься?
- А я оттуда и не уходил.
- Это как?
- Как кольцо Мёбиуса, - я свернул в знак зелёной бесконечности доллар и показал его ей.
- Понятно, - ничего не поняла она.
- Ладно. Забудь про Мёбиуса. Это как один лист бумаги, - я вернул своему карману зеленоглазую бумажку, - лист один, а стороны у него две. Более того: одна из них может быть исписана, а другая – совершенно чистой.
Внезапно меня осенило: какого я перед ней тут распинаюсь, когда можно просто взять и взять её с собой. Я хотел сказать ей: пошли, но, зная, что она – дама – палец в рот не клади, сказал: пойдём.
- Смотри, - указал я ей на себя.
Я сидел в сторожке на табурете, уронив голову на пошарпанную кожу стола, а Кузьмич, тщетно пытаясь попасть водкой в стакан, читал моему беспокойному сну: «Шаганэ, ты моя! Шаганэ…»».

Редин(с)