До середины второго класса у нас была одна учительница - старая, грозная старуха с крючковатым носом и седым клубком. В неизменной мутно-зеленой кофте и круглых очках с сизой изолентой на одной дужке. А с середины второго класса - пришла учительница новая, молодая, только что из института.

Старая особо нас ничему и не учила, благо класс у нас подобрался "умненький" и все пришли уже более-менее умеющие читать и писать в основном. По этой причине свирепая старуха большую часть уроков либо просто самозабвенно орала на нас, страшно скаля стальные зубы, либо, не особо стесняясь в выражениях и жестах, с людоедской улыбкой рассказывала, как жила во время войны в оккупации с немцами, регулярно заканчивая восхитительные свои истории рассказом о том, как один молодой "фашистик" дал ей, глупой девчонке, настоящую шоколадку и что это был первый шоколад в ее жизни, и какие муки она испытывала, осознавая, что данное лакомство дал ей враг и в то же самое время будучи совершенно не в силах отказаться от неведомого запретного плода, и какие мы все тут сволочи зажравшиеся, ни черта не понимаем, каково это было.

Потом ее внезапно и торжественно выпроводили на пенсию в середине года и нам подсунули молодую пигалицу. В джинсовой юбке! С короткой стрижкой! Обученную по последней перестроечной моде!

Больше всего эта тварь любила петь. Вот серьезно - даже на математике и русском она умудрялась какие-то правила и слова-исключения не просто так давать, а в виде какой-нибудь ужасной песенки, которую необходимо было тянуть всем классом. Ну, а уж на уроках пения - ее как с цепи срывало, сами понимаете. До кучи она владела игрой на пианино, и если раньше, при старом режиме этот полированный гроб тускло стоял в углу, покрытый какой-то выцветшей попоной, и только один раз Игорек Макаров было принялся задорно тренькать на нем во время перемены, но тут же на голову его коршуном спустилась седовласая наша гарпия и Игорек навеки отучился трогать музыкальные инструменты, да и все остальные - тоже сразу все усвоили, то теперь пианино стало нашим главным козырем.

Я, как и большинство мальчиков класса (девочки оказались на редкость податливы в этом вопросе) не любил петь. Мне это казалось каким-то постыдным занятием тогда. Учительница же наша считала такое отношение к пению всего лишь недостатком образования и налегала на нас со всем своим юношеским энтузиазмом.

Не помогало ничего: ни рассказы про больное горло, ни попытки петь "под фонограмму" просто открывая рот, ни иные хитрости. Она все видела и слышала и мы (а куда деваться) голосили как дурные про "мы сыны батрацкие, мы за новый мир, Щорс идет под знаменем, красный командир" и про прочие "с какого парень года, с какого парохода и на каких морях ты побывал моряк".

И в итоге мы настолько поднаторели в этом деле, что практически лаяли, а не пели, а учительница тоже входила в раж и так колотила по клавишам, что пианино стонало и выло до того неприлично, что знай я в те былинные времена, что такое порнографические фильмы, то ассоциации у меня были бы самые что ни на есть прямые и недвусмысленные.

Нас можно было возить на специальной дрезине по городам и весям и показывать за деньги, но этого к счастью не случилось, зато на все школьные праздники наш класс неизменно готовил музыкальный номер.

Так что к двадцать третьему февраля нам надо было петь про "капитан-капитан улыбнитесь", но не просто так, а в элементах морской одежды, которую нужно было изготовить по утвержденным чертежам и эскизам самостоятельно, то есть дома. И вот мы сидим поздно вечером с родителями моими нервными, и они яростно и сосредоточенно клеят мне бумажную бескозырку и в полоску воротник. А времена за коном такие, непонятные. Горбачевщина буйным цветом, в магазинах помимо морской капусты ничего особо нет, а значит и бумаги подходящей - не так что бы и много в доме.

Ну то есть как: на бескозырку с горем пополам в итоге насобирали ватманов и прочих листиков альбомных, а вот с воротником - беда. Но мать у меня всегда была женщиной хитрой и изобретательной ( ту я весь в нее уродился) и находит изящный выход из затруднительной ситуации. Находится где-то кусок обоев, оставшихся от ремонта (а тогда, да и сейчас тоже остатки обоев не выбрасывают - а вдруг подклеить чего надо будет) и перевернув этот кусок изнаночной стороной, предлагает его в качестве основы для воротника. Мне немного, конечно, унизительно, что с одной стороны мой морской воротник в аляпистых цветах тусклого колера, но деваться уже и отступать некуда.

А на следующий день мы толком ничего не учим, а только репетируем и пришиваем к белым рубашкам эти самые воротники и бегаем в бумажных бескозырках как угорелые вокруг парт, и выясняется, что у некоторых эти самые бескозырки белые, а у некоторых очень даже и наоборот - черные, и что это скандал и учительница наша молодая в спешке все переделывает, благо бумаги в школе - несколько больше чем в домашних арсеналах.

И вот нас объявляют и мы как заводные черти, как стадо маленьких и ужасно неказистых боевых роботов грянули про этого самого капитана, которому ни одна, ни одна сука так и не спела чисто по дружески. И не просто так грянули, нет, мы же моряки, а значит - у нас и некий танец "яблочко" присутствует, ну такой, как если бы кто-то нехороший заставил больных ДЦП лазать по канату - примерно так наше яблочко выглядело, насколько я помню, но нам уже все нипочем, мы орем "капитан-капитан! " и пляшем как медведи в цирке, и вот тут мой чертов воротник, не выдержав напора танцевальной прыти, подлейше отрывается и мерзко вихляясь летит в зрителей, обнажая попутно всю свою гадливую обойную сущность, а у Игорька и еще у одного мальчика напрочь расклеиваются не успевшие просохнуть бескозырки.

И все смеются, но наши не слышат и не понимают, и продолжают орать и учительница лупит по клавишам так, как будто бы именно они виноваты во всем плохом, что только может быть в жизни молодой учительницы начальных классов. Так мы и стояли - с одной стороны смеющиеся зрители, с другой стороны неистово голосящие одноклассник, а посредине мы - три неудавшихся моряка. И кусок обоев лежал так, как будто бы лично Станиславский воскрес на минуточку и лично его туда положил, несколько раз перекладывая, отбегая и присматриваясь, недовольно цокая и в конце -концов найдя именно то, единственное место, находясь в котором он вспыхнет так. Что не останется в зале ни одного спящего сердца. Вот так он лежал. Спасибо, мама! Помогла!

Короче не знаю, зачем я вам это все рассказываю. Просто чего-то вспомнилось, стало смешно жутко. Хожу теперь весь вечер по дому и ору "капитан, капитан улыбнитесь!".